Они придут по наши души
1994

 

Весна в этом году плакала тихо и долго и замерзала в цвету белоснежных садов, а наступившее лето то возвращается к жизни солнечным теплом, то опять прорывается безутешными проливными дождями. Природа плачет на цветы, чтобы они глаза открыли. Невозможно поверить, что апрельской ночью навсегда закрыл свои родниковые глаза Саша Довбань, красивый и талантливый, не просто писавший стихи, но бывший – Поэтом.

Однажды один поэт, протягивая мне свою визитную карточку, горько посетовал: «Вот на визитной карточке великого поэта было просто написано «Пушкин» - и все было понятно, а здесь и «поэт», и «лауреат», и «секретарь правления», а кому известно и близко это имя?». Живут поэты известные, знаменитые, члены Союза писателей, - Саша явился мне живым поэтом, как если бы вдруг привелось встретиться с Есениным или Блоком. Саша был поэтом по своему рождению, по человеческой гармонии внешней и внутренней, по родниковой чистоте и ясности поступков и взглядов. Ему было свойственно то особое состояние, то особое искусство, которое понимал Шостакович, говоривший: «Вертинский музыкальнее нас, композиторов.

Он вряд ли дослужился бы до оскорбительных званий и почестей, такие с рождения напролом идут к смерти, и пока живут, всю жизнь свою, долгую или короткую, «ходят пятками по лезвию ножа, и режут в кровь свои босые души».
«И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь,
Опасный, как военная тропа».

Саша Довбань приехал в Рязань с Украины, а к Есенину ушел раньше времени: его нашли сидевшим на ступеньке в подъезде в петле из его галстука. Невыносимо писать эти строки, невозможно в полной мере их осознать. Дети и звери интуитивно чувствуют красоту и поэзию. Кружатся-вьются в моем сознании слова Зинаиды Славиной, с безысходностью произнесенные однажды в связи с гибелью Владимира Высоцкого: «Куда все уходит?».
«Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
Зачем, живя на четырех,
Мы встали, распрямивши спины?
Затем, и это видит Бог,
Чтоб взять каменья и дубины.
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!».

Сейчас по первой программе ТВ идут прекрасные и потрясающие передачи Леонида Филатова об актерах, погибших от нашей извечной нелюбви к себе и друг к другу. Каждую из этих передач, кажется, невозможно пережить, но ничего не происходит, - видно, и на стрессы уже иммунитет. Посмотрев эти передачи, каждый из ушедших могбы сказать: «Как хороши, как свежи эти розы, с любовью принесенные мне в гроб», - и это прозвучало бы благодарностью за память и укором за то, что «мы всегда так живем», что «мы умеем любить только мертвых».

«До чего же мы счастливы, сволочи», когда узнаем и принимаем творчество и жизнь талантливых людей после их смерти, и какое страшное непонимание и даже откровенную травлю за те же поступки они встречают при жизни и с нашей помощью или безучастием уходят «к своим, на Ваганьково».

Когда на Таганке шли спектакли без воздуха, на которых нечем было дышать и которые невыносимо было смотреть и только на отдельных спектаклях артистам удавалось сохранить нерв своей роли, как это почти всегда получалось у Леонида Филатова, да Борис Хмельницкий если и выходил из своей роли, то опять был Робин Гудом, - в газетном мусоре статей не нашлось хотя бы нескольких слов любви и признательности людям, благодаря которым мы выжили и не сошли с ума, а среди именитых не оказалось таких, кто бы на знаменитой любимовской стенке написал слова, которые бы взорвали глухую стену непонимания и нелюбви. Сейчас критики спектакли на одной сцене торопятся превратить в мавзолей, чтобы молиться на покойника, а на другую сцену смотрят опять же с «марксистской точки зрения» и даже с экологической: с бухгалтерской точность пересчитывают деньги в чужих карманах, сначала изумляясь, почему «Чайка» не летает, как в горьковском «Буревестнике», потом в чеховском пруду разглядывая соловьевские калоши и совсем уж возмущаясь, не найдя «5 пудов любви» в спектакле, где именно от этой не нашедшей взаимности любви гаснут и гибнут герои на сцене. Читать такие рецензии, далекие от творческого и личностного восприятия искусства, было бы «и вам смешно, и даже мне», «когда бы не было так грустно».

Российским актерам-поэтам свойственна особенная звездность – врубелевская. Даже невозможно представить, сколько необходимо любви, чтобы они сверкали и не гасли в «мертвящей пустоте», в которой приходится жить и творить. Когда я впервые увидела Бориса Хмельницкого не на экране и не на сцене, впечатление было ошеломляющим, и только когда его дочка Даша посмотрела такими же нездешними глазами, отлегло: «Не один».

Наверное, необходимы памятники и музеи, наверное, какое-то и эстетическое, и этическое воздействие они оказывают, но мне нужен был музей Высоцкого как планка недосягаемости его творчества для Прокушевых-Куняевых, и я до сих пор не могу войти в этот гроб. Может быть, от сотворения мира, а от Есенина до Высоцкого на основании подлинных документов, фактов я могу сказать, что ни одна загубленная человеческая судьба не послужила уроком ни современным, ни последующим поколениям. Так часто в экспозиции, утверждающие концепции музейных работников, стоном-воплем врываются слова: «Неужели такой я вам нужен?». А экспозицию, посвященную 30-летию Таганки, даже как музейный работник, я не могла бы представить.

Пройдет время, и появятся в музее фотографии и рукописи Александра Довбаня, и напишут о нем воспоминания, и в этих воспоминаниях, как и во многих других, за редким исключением, мы прочитаем в строчках друзей и любимых, что жил поэт один «в заколдованном диком лесу, откуда уйти невозможно».

Я не хочу, «чтобы помнили», если при жизни забыли и убили или довели до гибели. «Чтобы помнили» после смерти имеет смысл только тогда, если при жизни не забывали, если осуществляется гармония, о которой писал Хемингуэй: «…если ты любил в своей жизни женщину или страну, считай себя счастливцем, потому что, если ты любил ее радостно и без трагедий, она будет любить тебя всегда, кого бы она ни любила, с кем бы ни ушла, тебя она любит больше всех, и даже когда ты умрешь, твоя смерть ровно ничего не изменит».

Когда они живы, мы всегда рядом, но почему-то мы всегда не с ними, они тоже бывают не с нами, а когда уходят из жизни, то возвращаются снова к тем, кого помнят и любят:
«Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие как часовые».

Приходит час, когда они оказываются и рядом с теми, кто их распинал и предавал, кто убивал и доводил до самоубийства. Они придут по наши души, но такая награда и расплата не утешает. Хочется верить, что есть выход «в пути заветном», что все мы встретимся вновь там, где нет врагов, где все мы – люди, и узнаем друг друга, и не погибнем от невиданной любви. А может быть, еще в этой жизни нам удастся изжить последствия «тяжелой эпохи умерщвления личности как живого» и стать людьми, достойными звания человека. И вновь и вновь я кричу слова Игоря Талькова: «С новой вас эрой, господа!», - а эхо повторяет непроизнесенное: «Ау, люди!».

P.S.
Сегодня у Сергея Есенина день рождения. На этот праздник поэзии придет к нему и Александр Довбань, «сбросив сон несладкий и тягучий». Он прозвучит в каждом, кто знал его и помнит и любит, своими стихами:
«Разноцветье листвы прижимаю руками к лицу,
Средь берез и осин голова каруселью летит,
Я вчера напевал  расставания песню скворцу
И сегодня я с ним. Он, пока, все поет и не спит.
Уходящая явь, что прекрасней твоей наготы?
В паутине ветвей молчаливые пятна ворон…
Но прохладу дождя, от которого зябнут кусты,
Я в себе сберегу, чтоб весной разогнать этот сон».

На этом есенинском празднике прозвучит и стихотворение «В Константинове», которое он написал в октябре 1992 года на следующее утро после того есенинского праздника, на котором «лихое воронье» не нашло места его стихам:
«В который раз, уже не помню точно,
Я снова здесь, в березовой стране,
Жму руки тем, с кем был знаком заочно,
Смотрю в глаза, и очень больно мне.
Мне больно, что великая держава,
Какою бы любимой ни была,
Не только златокудрых нарожала,
Но и подонкам место отвела.
Мне стыдно, что поныне лжеписаки
Кружат над константиновской Окой,
И, уклоняясь от открытой драки,
Марают явь фальшивою строкой.
Нагреты руки на чужом величье,
И заработан лжеавторитет,
Но я их узнаю в любом обличье –
В глазах у них живет холодный свет…
Иду селом и все же в правду верю,
В открытом сердце не живет вранье…
А у избушки у открытой двери
Кружит, кружит лихое воронье…»

 

Оглавление