«В горнице моей светло…»
2003

 

Коленька! Как же надо было тебя любить, чтобы убить, - взорвалась я мысленно, встретившись глаза в глаза с Николаем Рубцовым на портрете первой попавшей мне в руки книги (Николай Рубцов. Стихотворения. М., Профиздат, 1998 г.). Иначе как преодолеть твою космическую недосягаемость:

  «Светлеет грусть, когда цветут цветы….
Но даже здесь… чего-то не хватает…
Недостает того, что не найти.
Как не найти погаснувшей звезды,
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зелёные цветы».

Как перетерпеть эту боль, эту муку, что близкий и единственно родной – ничей, потому что «Любить – это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику. Его, а не мужа Марии Иванны считая своим соперником». Но как же надо было взошедшей на трон твоей любви и в «крещенские морозы» названной тобой любимой себя заглушить, чтобы убить, - ведь любимого и за все обиды и преступления не то что убить – ударить больно. Перечитала стихи Николая Рубцова в этой книге, которые знала раньше, открыла другую книгу (Николай Рубцов. Русский огонек…, Вологда, 1994 г.) и как будто в ответ на мой эмоциональный всплеск прочитала на фотографии Рубцова в его насмешливом ласковом взгляде и иронической улыбке насмешливо-ироническое: «Много ты знаешь…».

И в самом деле, ничего не знаю. Кроме штрихов его жизни, кроме публикаций о невероятной его гибели в 35 лет, я, действительно, ничего не знаю о Рубцове. Я так и написала Валентине Евгеньевне Кузнецовой, когда она предложила мне участвовать в номере журнала, полностью посвященном Николаю Рубцову. Но она, наверное, не поверила, и в двух письмах, как будто не получая от меня ответа, написала: «Вы не хотите больше писать для журнала…», - а третьим письмом и вовсе меня «достала»: «…безгонорарного».

Я ничего не знаю о Рубцове, но когда читаю его строчки, весь мир его недосягаемо далёкий и непостижимый и дом его в его бездомности – мой мир и мой дом в моих ладонях, в моих глазах, в моей душе, в моём теле. Его стихи захватывают целиком, не оставляя ни глотка для дыхания другой жизни и даря взамен щемящее-надрывную боль без слов любви и ласки, чтобы успокоить сердце, чтобы в любви растопить или хотя бы на мгновение заглушить эту боль:

  «Всё люблю без памяти
В деревенском стане я,
Будоражат сердце мне
В сумерках полей
Крики перепелок,
Дальних звёзд мерцание,
Ржание стреноженных
Молодых коней».

С его словом я «чувствую самую жгучую, самую смертную связь». И на каждое слово поэта я отзываюсь любовью и болью щемящей песни, звучащей во мне и проходящей перед мирозданием его творчества, его стихии.

«Стихи его настигают душу внезапно. Они не томятся в книге, не ждут, когда на них задержится читающий взгляд». Они звучат музыкой всего мироздания. Они ведь и не написаны за столом, они слагались в поэте почти всегда не на бумаге не потому, что у него не было большую часть его жизни своего угла, стола и даже бумаги. У Николая Рубцова «нет сделанных стихов, они все «оттуда»:

  «Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто».

Они земные по своей осязаемости и небесные по их недосягаемости, живущие рядом и ускользающие своей непринадлежностью даже самому себе.

В одной из публикаций я прочитала, что Николай Рубцов «приходил поклониться родине Есенина» и что эти слова он записал в книге отзывов музея Сергея Есенина. Но в музее Есенина в Константинове нет этой записи, нет её и в музее Кремля – историко-архитектурном заповеднике. Хранитель фондов Рязанского заповедника сказала, что тогда в музее и постоянной книги отзывов не было, только к приезду «высокого» гостя могли положить тетрадь. Но Рубцова не ждали как «высокого» гостя и его не сопровождало «высокое» начальство. Николай Рубцов приехал в Рязань, потому что дружил в Москве с поэтами из Рязани Борисом Шишаевым и Евгением Маркиным, потому что в нём «полнокровной жизнью» Есенин жил. В свою последнюю встречу с Борисом Шишаевым он предостерег друга, как самого себя (а сам не уберёгся): «Ты береги себя – видишь, какая злая стала жизнь, какие все равнодушные». Он в Рязань «приехал с Евгением Маркиным. Маркин уговорил его побывать на земле Есенина».

«Поэзия Рубцова явилась насущным восполнением зияющего пробела есенинской линии». «Долгожданный поэт», он о родстве своём с Есениным успел написать и в стихах, и в письмах: «Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи. Например, вот эти:
«…Кто видал, как в ночи кипит
Кипяченых черемух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи
Где-нибудь с кистенём стоять».

Так и представляю, как где-то в голубой сумрачной степи маячит одинокая разбойная фигура. Громкий свист… Тихий вскрик… И выплывает над степью луна, красная, будто тоже окровавленная. Что за чувства в этих стихах? Неужели желание убивать? Этого не может быть! Вполне очевидно, что это неудержимо буйный (полнота чувств, бьющая через край, - самое ценное качество стиха, точно? Без него, без чувства, вернее, без нее, без полноты чувства, стих скучен и вял, как день без солнца) – повторяю: это неудержимо буйный (в русском духе) – образ жестокой тоски по степному раздолью, по свободе. Не важно, что образ хулиганский. Главное в нём – романтика и кипение, с исключительной силой выразившее настроение (беру чисто поэтическую сторону дела). Вообще в стихах должно быть «удесятерённое чувство жизни», как сказал Блок. Тогда они действенны».

Валентин Сафонов вспоминал «Колин приезд в Рязань вовсе неожиданный и затеянный им ради Есенина – в Константиново поездки ради. Было это в марте 1968 года. Таял снег. Дули пронзительные ветры. Подняв воротник пальто и кутая шею в шарф, Рубцов ходил по сырым улицам и сокрушался, что не сохранилось зримых примет пребывания Есенина в городе». Он пришел поклониться дорогим могилам у Кремля и прежде всего памяти поэта Якова Полонского, где в промозглый холодный день весной (по воспоминаниям первого директора музея Есенина Владимира Астахова)  он с сопровождавшими его поэтами разжёг костерок.

В «Повести памяти» Валентин Сафонов писал: «В Константинове, рассказывали мне, Коля был угрюмо сосредоточенным и резким, экскурсию слушать не пожелал – по комнатам музея ходил в одиночку, вздрагивая, испуганно оборачивался на каждый звук: кашлянет ли кто, ступенька скрипнет…». Директор музея, сопровождавший поэта «в один из мглистых безветренных дней середины октября 1968 года», в 1999 году в статье «Дорогие мои, хорошие» вспоминал, что в Константинове, в доме родителей Есенина Николай Рубцов теплел глазами и сердцем, и на усадьбе погладил рукой бревна амбара, сохранившегося со времени жизни Сергея Есенина. В горнице он хранил молчание и только спросил: «Это всё было при Есенине?» И ещё кто-то спросил – о грубости Есенина. И экскурсовод ответила – о нежности поэта. Ответить так задушевно-ласково могла только Мария Дмитриевна Воробьева. Спрашиваю её о приезде Рубцова – не помнит. Но только она могла так сказать. Вот и Валентина Александровна Вавилова, работающая в музее с 1970 года, уверенно говорит: «Только Мария Дмитриевна это могла быть. В 1968 году было только два сотрудника музея: Владимир Исаевич Астахов и Мария Дмитриевна Воробьёва». А что забыла – не мудрено. Да могла и не знать: ведь, войдя в дом, Владимир Исаевич не представлял гостя.

Я прочитала всё, что о Николае Рубцове нашла в библиотеках Рязани. Теперь что знаю я? Его раннее сиротство, которое «с возрастом… только обостряется»:

  «О Русь! Кого я здесь обидел?.....
Этот цветочек маленький
Как я любил и прятал!
Нежил его, - вот маменька
Будет подарку  рада!.....
Нёс я за гробом матери
Аленький свой цветок».

 Его неуёмность в радости  и грусти и безысходное одиночество:

   «Эх Русь, Россия!
Что звону мало?
Что загрустила?
Что задремала?
Давай пожелаем
Всем доброй ночи!
Давай погуляем!
Давай похохочем
И праздник устроим
И карты раскроем…
Эх… козыри свежи.
А дураки те же».

Его (на фото) «надгробье с… рвущейся из мрамора строкой»:

   «Россия, Русь! Храни себя, храни!».
И всем хочу сказать о нём его стихами:

   «Взгляните ж вы, какие здесь купавы!»…

  «В горнице моей светло». «Это от большой звезды», неугасимой. Недаром ведь другу своему поэту Сергею Багрову он приснился: «Меня нету, но я живой». А когда я стала читать о нём, он на меня как обрушился: в одной передаче Татьяны Визбор, в другой – песни Рубцова я услышала и, впервые, в его исполнении. И сейчас вот, 30 марта, пишу о нём, а по радио идёт ещё одна передача Визбор, слышу обещание ещё семи его песен в следующей, и звучат в песне стихи Николая Рубцова:

  «Сапоги мои – скрип да скрип
Под берёзою.
Сапоги мои – скрип да скрип
Под осиною…»…
Живой…
«В горнице моей светло»

 

 

 

Оглавление