Здравствуй, мой хороший и нежный…
2002

 

В литературном музее есенинского заповедника рассказываю туристам о Есенине в первое время его приезда в Петербург. И вдруг меня спрашивают (обычно вопросы задают после экскурсии или во время перехода к другому стенду или витрине):
- А кто это на фото рядом с Есениным?
- Друг Есенина Михаил Мурашов. Ему Александр Блок писал о Есенине: «Дорогой Михаил Павлович! Направляю к Вам талантливого поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе и Вы лучше, чем кто-либо, поймете его».
Расступились и представляют мне молодую женщину:
- А это внучка Мурашова…
Экскурсия продолжается. От 1915-го прошли к 1924 году, к приезду Есенина на Кавказ. И тут другая молодая женщина, показывая взглядом на фотографию Сергея Есенина и Константина Соколова, говорит:
- А это мой дед…

Так очаровательные внучки перекинули мостик из прошлого, оставив мне ещё и свои адреса. И в один из своих приездов в командировку в Петербург с лёгкой руки жены внука друга Есенина Гали Соколовой я оказалась в квартире Галины Федоровны и Алексея Константиновича Соколовых, в квартире чужой, но как будто у себя дома. Здесь мне были рады, как будто я Соколовым родная (позднее Алексей Константинович написал мне, как бы подтверждая это моё ощущение: «Вы стали близким и родным человеком для нас, а Ваша любовь к жизни и творчеству С.А.Есенина очень дороги нам…»), и это проявилось не только в разносольном гостеприимстве, но и в присущей русским есенинской распахнутости души. Сын друга Есенина художника Константина Соколова художник, Заслуженный деятель искусств России, профессор Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е.Репина Алексей Константинович Соколов и его жена искусствовед Галина Фёдоровна Соколова посвятили меня в самые сокровенные, самые потаённые уголки их семейного архива и своей жизни, связанной с памятью о Константине Соколове и Сергее Есенине. Мне показали фотографии, письма, содержащие и очень личную информацию. До меня никто посторонний даже не знал о существовании писем, в которых Константин Соколов из Тифлиса в 1924 году писал своей жене о Есенине.

В первый же день моего приезда Алексей Константинович вспомнил, что где-то есть и картина отца «Чёрное море», на которой запечатлён тот берег, где в 1924 году Есенин и Соколов фотографировались с друзьями и на обороте которой Константин Соколов написал: «Хороши голубчики! Вот неразлучная компания: Колька Вержбицкий, я, Серёжка, Лёвка Повицкий, доктор Тарасенко. Батум. 1924, - а в письме 17 декабря 1924 года из Тифлиса в Батум Сергею Есенину писал: «Привет от меня Лёве, доктору, Кукушкину, славные товарищи – а Лёва прямо очаровательный. Привет мой и мисс Олль – целую ей ручку и хочу чтобы она тебя по-простому глубоко, по-нашему, по-русски любила, передай ей это». Как только Алексей Константинович вспомнил про картину, сразу сорвался с места, но вскоре вернулся, сказал, что не нашел её. Я, каюсь, не зная его, подумала: «Передумал, наверное. Кто же такие вещи дарит, да ещё когда жить было не на что и «всё на продажу понеслось». Но в день моего отъезда он упаковал эту драгоценность и нашел тесьму, на которой на плече я несла её на поезд, на автобус, в Константиново, в музей. И, как говорят, хотите верьте, хотите – нет, но мне помогали Есенин и Соколов. А было это так. До гостиницы на Морской улице этот подарок я  довезла на метро и донесла без особого труда. А вот до вокзала дойти ещё и с сумкой мне было невмоготу. Перекладываю сумку из одной руки в другую и думаю: «Костя, Сережа, помогли бы». А проходя мимо гостиницы «Англетер», зная, что мне ещё долго до остановки всегда переполненного троллейбуса идти пешком (я не первый раз приезжала в Питер и всегда так ходила), я так же про себя, не вслух, как бы не всерьёз, но и не шутя, проговорила: «Серёжа, помоги!». И только я так подумала, как вдруг, сама себе изумляясь, спрашиваю идущего навстречу прохожего: «Скажите, пожалуйста, как мне доехать до вокзала?», - а сама думаю: «Что это я спрашиваю, я ведь знаю», - и он мне говорит: «Вот за углом остановка троллейбуса». Я прохожу буквально несколько шагов к остановке, о которой не подозревала. Подходит троллейбус, я устраиваюсь в переполненном троллейбусе на переднее сиденье рядом с дверью и, как в личном экипаже, доезжаю до вокзала. Вот так, наверное, Есенин помог, и Соколов тоже. Теперь эта картина, на обороте которой можно прочитать: «Этот пейзаж моего отца приношу в дар Государственному музею-заповеднику поэта С.А.Есенина в селе Константинове. Ал.Соколов. Пейзаж написан художником Соколовым Константином Алексеевичем в 1935 году в Ленинграде, подарен мне, его сыну, художнику Соколову Алексею Константиновичу», - хранится в фондах музея, как дорогая реликвия, и ждёт своего времени показа её в литературной экспозиции.

В следующий мой приезд Алексей Константинович передал через меня музею Есенина ксерокопии всех 8 ранее неизвестных нигде не упоминавшихся писем Константина Соколова с просьбой  отметить в документах их хранения, чтобы эти письма не публиковали. В ответ же на мое предложение обязательно их опубликовать Галина Федоровна и Алексей Константинович сказали, что они сами это делать не будут, что они не хотели бы личную переписку выносить на обозрение, разве что только подчеркнутые женой Константина Соколова Прасковьей Михайловной Соколовой-Денисовой строчки, относящиеся к Есенину, но если я считаю это необходимым, и если мне лично это нужно, мне они разрешают опубликовать всё. Я глубоко убеждена, что какие бы родные Есенину и Соколову люди и какие бы родные или чужие дураки эти письма ни читали, необходимо печатать все, - но разве можно воспользоваться таким великодушием. Я сказала, что напечатаю только то, что не вызывает у них внутреннего протеста, и по моей просьбе Галина Федоровна выписала из этих писем строчки, которые касаются Есенина, и 27 сентября 1995 года в газете «Молодёжный курьер» я впервые их опубликовала:

«Тифлис. 11/Х1-24. Милая моя голубка, написал тебе письмо, отправил, а стихотворение Серёжи забыл вложить, посылаю его тебе. Прочти и посмотри, какая глубинная русская глубина, какая гигантская душа, но больно, больно до слёз, что он сознательно губит свою душу, именно не знавшую ни ласки ни покою. Вот так сгорают и отравляют себя. Конечно, мы все чем-нибудь себя отравляем, ибо у каждого из нас на душе висит камень. Но мне всё же жаль до слёз Серёжу, а помочь и спасти его я не в силах… …его может спасти только женщина – но где она? Это очень трудно, ибо для него нужно собой буквально пожертвовать. Я мог бы очень много выложить о Серёже, но я не могу, так мне всё это больно.

Тифлис. 17/Х1-24. Серёжа шлёт тебе привет, вчера был его концерт – блестящий концерт.

Тифлис. 23/Х1-24. Сергей остается здесь, надолго ли – не знаю, его вообще не поймёшь. Бедный Серёжа, ему даже не к кому поехать – он говорит: всё я растерял и всё пропил, а вот теперь пропью себя. Какая трагедия души.

Тифлис. 17/ХП-24. Дважды за последнее время произошли-таки события среди нашей компании - …Сергей кажется в Батуме женился на 17-летней «девице с кошкой», ничего не понимаю…
В Тифлисе я один, Сергей не знаю где сейчас.

Тифлис. 22/ХП-24. От Серёжи я не имею никаких сведений. Есть слухи, что он сел на итальянский пароход и поехал в Геную, хотя сомневаюсь, всего вернее, он с молодою женою поехал в Сухуми. Скучаю я без него – все-таки у меня с ним много общего, внутренно мы сильно связаны…

Тифлис. 20/ХП-24. Ты, конечно, никому не говори это – но мне из достоверных источников известно, что Есенину запрещён въезд в Москву за скандалы. Что он там натворил, мне неизвестно, но могу себе представить. Вот что значит разбитая жизнь  - и я совершенно не понимаю З.Н., которая не хочет его вернуть к себе, а у него же не позволяет самолюбие, ведь он её, оказывается, прогнал в 1920 когда она была в интересном положении. Ах Серёжка! Какой он бурный – а теперь в муках живёт, да ещё не подумавши, буквально с похмелья женился на девушке…, которая ничего не знает и не понимает. Ему нужен сильный человек, и я боюсь, что он её… бросит…, ибо он, как поэт, живёт только настроениями. А как поэт, ведь пойми он большими шагами идёт к Пушкину. Я его не виню – ибо всё это можно понять. Эх – жизнь наша, маята какая-то.

Тифлис. 27/ХП-924 г. Сергей в Сухуме – не пьёт. В Питер ему тоже въезд запрещён – надебоширил парнишка, а теперь вот - плачь - ну теперь он с молодою женою.

Тифлис. 26/П-25. родная моя Панюша – с болью и тоской вчера я проводил в Москву Серёжку, он приехал из Батуми, я просил его меня обождать ещё неделю – но его материальные дела осложнились, и только-только в обрез достал деньги, Сережку усадили в вагон».

Ещё была моя просьба к Алексею Константиновичу написать воспоминания. Эта рукопись «О Сергее Александровиче Есенине со слов моих родителей» тоже теперь хранится в фондах есенинского заповедника и впервые текст этих воспоминаний был опубликован в «Приокской газете» 23 января 2002 года:

 «…Я родился в 1922 году в Петрограде 10-го сентября. Моя мать, драматическая актриса Параскева Михайловна Соколова-Денисова, родилась в 1895 году. Отец, Соколов Константин Алексеевич, художник, родился в 1887 году. С самого раннего детства, когда я ещё не ходил в школу, в нашей семье очень часто возникали разговоры о Сергее Александровиче Есенине. Я уже тогда знал, что это был поэт, потому что всегда эти воспоминания и разговоры были связаны с его стихами, и мама часто читала их на память. Мне было странным, что он никогда не появлялся в нашем доме, когда же я по детскому любопытству спрашивал об этом, то ответа не получал, моя бабушка Дарья Ильинична как-то укоризненно смотрела на маму и уводила меня. Бабушка была очень религиозна, мы приходили в очень маленькую её комнатку, всю уставленную иконами, она крестилась и, молясь на них, плакала.

К нам в дом часто приходили друзья родителей – актеры и художники – и среди постоянных разговоров о театре, об искусстве снова и как-то естественно вспоминали Сергея Александровича. Особенно это происходило в присутствии большого друга моих родителей артиста Владимира Степановича Чернявского. Я очень любил его и любил, когда он читал стихи, он был одним из лучших чтецов (как тогда говорили) и читал стихи с эстрады в концертах. Когда я пошел в школу, я уже знал о трагической судьбе Есенина, я знал уже, что мой отец Соколов Константин Алексеевич был в дружеских и очень близких отношениях с Есениным, сейчас я не могу вспомнить, как и при каких обстоятельствах это произошло, думаю, что это было постепенно. Я подрастал, в доме была очень большая библиотека, и я, имея неограниченный доступ к книгам и к журналам прошлых лет, многое находил сам. Я вспоминаю, что мама, когда я говорил о книгах и показывал ей их, многое мне объясняла. Она была очень чуткая, умная и тактичная в этих вопросах, она первая рассказывала мне о том, какой был поэт и человек Есенин, как они подружились с отцом, как он любил приходить к нам на Жуковскую улицу и всегда добавляла, что «особенно он любил твою бабушку и её пироги». Бабушка бывала тут же, она уже не всплакивала, как прежде, и я уже повзрослел, улыбалась и говорила: «Да, любил, особенно с капустой и чтоб тёплые были, только что из печки».

Бабушка была потомственная новгородская крестьянка и мастерица на пироги была великая. Это удивительно, как часто она вспоминала Сергея Александровича. С какой-то особенно тёплой, грустной любовью, как очень родного ей человека. Умерла бабушка в 1936 году, мне было 14 лет. До этого времени я слушал рассказы о Есенине только от мамы, бабушки и моей тёти, маминой родной сестры Евгении Михайловны Денисовой. Она тоже любила вспоминать Сергея Александровича, в совсем молодые годы даже училась в студии Айседоры Дункан, но это было недолго. Дело в том, что мои родители расстались (как теперь говорят, разошлись в 1925 году). Но мама и мой отец очень уважали и, как мне кажется теперь, любили друг друга, но так уж сложилась жизнь. После смерти бабушки меня стало тянуть к отцу, я учился в художественной студии, взрослел и мне стало нехватать отца-художника. Мы и раньше приходили с мамой к нему в мастерскую (он был женат вторым браком на художнице Любови Фёдоровне Милеевой, маминой подруге, тоже очень любившей Есенина). Мама была рада, что я сблизился с отцом, а меня уже вовсю интересовала художественная жизнь.

У отца я встречал многих интересных и талантливых людей (тот же Чернявский, писатель Беляев, поэт Николай Тихонов, художники Тырса, Лапшин, скульптор Козельский и очень многие другие интересные люди). Каждая встреча обязательно сопровождалась воспоминаниями – старые люди любят вспоминать. Боже мой, как часто они говорили: «Костя, ну почему ты не пишешь воспоминания?». Отец отшучивался, или обещал вот-вот начать и часто грустнел после таких разговоров. Но когда у него было хорошее настроение, и были люди, тоже близко знавшие Есенина, он вспоминал о нём с такой нежностью и любовью, что об этом действительно писать трудно. Может быть, это возможно потому, что у них в чем-то были совпадения, оба они стали одинокими, разошлись с жёнами в одно примерно время, такие события могут сближать друзей. О Есенине так много написано, что у меня есть одно впечатление, оставшееся от уже долгих лет моей жизни. Все люди, кто писал о нём в той или иной степени, в писаниях своих в чем-то одинаковы, есть схема: талантлив, русский, даже деревенский, но и какая-то разнузданность, рождённая городом, загульное пьянство, дебоши вплоть до езды на лошадях на пятый этаж городской лестницы, - а я знал те воспоминания, даже не воспоминания в прямом смысле, а черты характера жизни. Вот любил мою бабушку – она для меня человек святой: крестьянка русская, читала только Евангелие, по-славянски, знала много новгородских старинных песен. Пироги пекла, три раза в церковь ходила, дом вела. Когда я родился в 1922 году, заколотила избу в деревне Речке на Ильмен-озере, взяла дочек уже взрослых (тёток моих) и приехала в Питер меня, внука, няньчить. Отец мой уже тогда давно знал Есенина, они с 16-ого года служили в Царском селе в санитарной части. Отца любила, жалела, тяжело, очень тяжело переживала разрыв с мамой, но жила этой болью по-своему: молилась за них. Вот и за Есенина молилась до смерти своей. Она была очень верующая, моя бабушка, знала все церкви и всех священников в городе, работала рук не покладая и как-то легко, работая, пела молитвы, которые ко дню, а ведь каждый день – это не просто день, ну там понедельник или среда, а это и с церковными праздниками и со днями святых связано. Она легко жила, а о близких страдала и мне понятно, почему её любил Сергей Александрович, он ведь всё это со смешных, нет это не то слово – смешных, это с улыбкой всё вспоминали мои родные, а я уверен, что таких людей, как бабушка, он не мог не любить, они были близки его сути, его любви в самом настоящем смысле этого слова.

Любил и маму, по-другому, конечно. Мама очень много и охотно всегда вспоминала Есенина уже к старости, а дожила она до 92-х лет. Как она жалела его, читала стихи и плакала, всхлипывая, говорила: «Ну дурачок ты мой, что же ты наделал…».

У меня хранится известная уже фотография их – Соколов и Есенин в Тифлисе (1924 г.). Есенин сидит, Соколов стоит. Отец мне рассказывал: Получили они от Панички (от мамы. – А.С.) очень грустное письмо, и решили как-то подбодрить её, решили сняться на фото и послать ей письмо и фото с трогательной надписью. Разоделись и решили купить одинаковые английские шляпы. (Это Сергей Александрович, это его идея, понравилась обоим). Пошли в магазин. Купили. Идут оба в серых костюмах (с иголочки) и в новых серых английских шляпах. В Грузии, а тем более в то время, народ был экспансивный, непосредственный, и всякие Кито подсмеивались над ними. Им тоже весело было и вдруг (это всё отец говорил) Сергей как-то помрачнел, а было дело где-то в районе авлобара (там, где базар). Куру надо было переходить, вдруг Сергей срывает с отца шляпу и эдаким блином бросает её с размаха в Куру: «Ну, Костя, теперь хорошо, а то действительно мы с тобой точно два клоуна цирковых», - и расхохотался, а Косте-то жалко шляпу, английская – пошли купили кепку и сфотографировались. Вот это всё со слов отца. Очень он любил вспоминать подобные штуки: ведь здорово, и смешно, и хорошо, и правдиво.

Жили они в Тифлисе и весело и грустно, в одном номере, много было планов и об этом уже писалось. Отец очень много писал о их жизни маме, и в каждом письме сквозили очень грустные ноты какого-то тяжкого предчувствия, это тоже правда, так было.
Мама очень хорошо пела, у неё был удивительно красивый голос и вспоминала, как она, будучи в Москве на Пресне в мастерской скульптора Сергея Тимофеевича Конёнкова (жена Конёнкова Маргарита Ивановна была двоюродная сестра отца) пела старинные русские песни и как все они любили слушать её (а петь её просил Сергей Есенин).

Накануне трагической своей гибели Сергей Александрович пришёл к нам на Жуковскую в Петрограде, дома была только бабушка, она видела его в последний раз. Был он тихий, грустный, и очень жалел, что не застал их дома. А на другой день посыльный пришёл из «Англетера» и сказал, что случилось. Мама потом часто вспоминала, как он лежал, в лице его был печальный покой и тоска, и рваные носки на ногах.

Во мне живет странное чувство какой-то причастности к Есенину. Мне всегда всё, что с ним и родителями было связано, казалось очень близким, будто бы я сам знал и видел его. В шестидесятых годах и до конца жизни к маме всегда приходил сын Сергея Александровича Костя. Мама очень любила его, и он её тоже. Они дружили, он писал маме письма и, я думаю, что вот эта причастность к жизни Сергея Александровича, к его гениальной поэзии, к его трагической судьбе сближала их и была необходима, - это очень трудно объяснить, да и нужно ли? Это жизнь и такие отношения между людьми существуют только тогда, когда есть любовь друг к другу, к искусству и к жизни, а жизнь без этого бывает просто пустой.

                                                                                                      8 июня 1995 г.
Санкт-Петербург».
Своими личными впечатлениями-воспоминаниями Алексей Константинович поделился в письме от 20 декабря 1993 года, поздравляя меня с Рождеством и с Новым годом: «…я должен Вам сказать, что на протяжении всей моей жизни, начиная с самых малых моих лет, ещё до школы я, еще смутно представляя себе, кто такой был С.А.Есенин, как бы чувствовал его постоянное присутствие в нашей семье, и я детским тогда ещё существом своим понимал, что это человек, имевший очень родное значение для нашей семьи. Бабушка моя плакала, когда молилась за него, мама делалась то замкнутой, то как-то очень открыто и радостно вспоминала что-то связанное в былой жизни. Больше всех бывал замкнут отец, но он замыкался, как я теперь понимаю, оттого, что очень много знал, много понимал, и ещё больше предчувствовал и предвидел, он ведь был художник, а следовательно, натура очень чувственная и эмоциональная. А теперь уже и мне кажется, что я очень наполнен всеми этими мыслями и воспоминаниями, и очень многое мне делается ясней, чем раньше, но это только мои домыслы…».

Константин Соколов был не просто друг Есенина, а очень близкий ему и по обстоятельствам жизни, и по внутреннему складу, и по мироощущению человек.

В 1916 году они вместе служили в Царскосельском лазарете. Фёдоровский городок был местом активной деятельности Общества возрождения художественной Руси. В совет Общества входили Алексей Ремизов и Николай Клюев. Здесь можно было видеть самых разных по мировоззрению и политической склонности людей: Рериха, Нестерова, Васнецовых, Щусева и даже знаменитого старца Григория Распутина, сын которого также служил в Царском Селе.

Концерты с участием Сергея Есенина проходили в трапезной Феодоровского собора. У дверей, ведущих в трапезную, стояли солдаты в стрелецких кафтанах, исполненных по эскизам В.М.Васнецова. Здесь бывал С.Д.Нефёдов (Эрьзя), который также находился на военной службе.

Об общении Сергея Есенина и Константина Соколова в Петербурге в 1917-18 годах вспоминал Владимир Чернявский: «У небольшого обеденного стола близ печки, в которой мы трое (З.Райх, С.Есенин, В.Чернявский - Г.И.) по вечерам за тихими разговорами (чаяниями и воспоминаниями) пекли и ели с солью революционную картошку, нередко собирались за самоваром гости. Из них в то время очень желанными и «своими» были, насколько я помню, А.Чапыгин, П.Орешин и художник К.Соколов (все трое не изменили Сергею в преданной дружбе). Константин Соколов – наш общий с Сергеем друг, кидающийся, всклокоченный, в очках, очень русский художник и человек… К.Соколов пытался приходить по утрам рисовать Сергея. Но работал он кропотливо, не сразу нашел нужную трактовку формы своей натуры, и Сергей, постоянно сбегавший от его карандаша куда-нибудь по редакционным дела, не дал ему сделать ничего, кроме нескольких набросков своей кудрявой головы».

В 1924 году несколько месяцев Сергей Есенин и Константин Соколов жили под одной кровлей в Тифлисе, и Сергей Есенин писал 20 октября Галине Бениславской: «У Сашки я жить не буду. Мне удобней будет жить у Соколова, когда я буду в Питере». Узнав о ссоре Константина Соколова с женой, в тифлисской гостинице Сергей Есенин написал Прасковье Михайловне письмо и стихи: «Уважаемая Параскева Михайловна! Кланяюсь Вам зёмным поклоном и смею уверить Вас, что Костя здоров даже чересчур достаточно. У него даже как у иокширского кабана появились подбрюдки. Только одно в нём неприятно и беспокойно для меня – он часто плачет и говорит, что хочет безумно домой, лепит на себя всякие нелепицы, а после смеётся. Смею уверить Вас, что мы ему такие друзья, которые его ни в чём не оставят. Мы заботимся только о том, чтоб он заработал здесь побольше денег и поехал к Вам. Так это и будет. Через несколько дней он поедет со мной в Баку. Оттуда я в Тегеран, а он в Ленинград. Там ему важно получить большую работу 26. Когда свидимся, мы о нашей жизни в Тифлисе поговорим с Вами подробней. Будете над многим смеяться. Пока жму ваши руки»;
«Милая Параскева!
Ведь Вы не Ева!
Всякие штуки бросьте,
Любите Костю.
Дружбой к Вам нежной осенен,
Остаюсь – Сергей Есенин.
P.S. Пьём всякую штуку
Жму Вашу руку».

В Институте мировой литературы хранятся эти рукописи. А в архиве Соколовых находится фотография Есенина и Соколова с дарственной надписью Сергея Есенина: «Параскеве Михайловне – в знак дружеских пожеланий. С.Есенин. 18.Х.24.Тифлис».

Сохранились и два письма Константина Соколова, находящиеся сейчас в отделе рукописей Государственного литературного музея в Москве. 4 и 17 декабря 1924 года он писал другу из Тифлиса в Батум: «Дорогой Серьга. Как-то нелепо и досадно, но невыносимо больно для меня, то что произошло на рассвете в духане… С тех пор мы не виделись. Больно то, что когда на меня выливал помои случайный для меня эпизодический человек – ты молчал. Ты можешь, Серёжа, думать что угодно, но внутри себя и насколько ты меня знаешь, я не тот. Правда, я с большим внутренним надрывом, и тебе больше чем кому-либо это понятно… И я не хочу, чтобы ты меня осудил, … Но я в душе надеюсь, что мы по-прежнему близки»; «Мой милый друг Серёженька! Здравствуй мой хороший и нежный. С некоторыми приключениями добрались с Колей до Тифлиса. Пока всё хорошо, но мне лично скучно без тебя. Как ты там прыгаешь, а как твои планы на будущее с мисс Олль. Если всё это из глубины душевной и то, что так нам всем необходимо, то я мог лишь хотеть одного счастья для твоей усталой и измученной души. Поверь мне, старик – мы оба истерзаны, а покой-то где же? Где то, что так нужно нам – хоть на миг отойти от бурь и на чём-то и к чему-то припасть… хочу радости для тебя – хочу чтобы ты успокоился. Не сердись на меня, но очевидно я в Батум не попаду, ибо из дому гонят письма, чтобы ехал домой, а я вот из-за проклятых денег все задерживаюсь, вчера получил деньги – на них куплю пальто и останется пустяк – пропить их – одно остаётся. Должны были больше заплатить, но как всегда нас объегоривают. Смертельно хочу домой, хочу в Питер – но придется зарабатывать, мозг лихорадочно работает, что бы предпринять. Тебе Паня шлет сердечный привет, и зовёт тебя, чтобы ты ехал со мной. Но тебе виднее…».

Константин Соколов – один из очень немногих самых близких Есенину людей, кто не написал о нём воспоминаний, но в этих двух его письмах Сергею Есенину и теперь известных ещё восьми его письмах жене самое главное  написано и о жизни, и о творчестве Сергея Есенина. В письмах Соколова к жене, в которых он как о части своей души говорит о друге, эти строчки о Есенине подчеркнуты Прасковьей Михайловной как живые слова ненаписанных воспоминаний. Как объяснение причины этого молчания о друге после его смерти воспринимаются слова Константина Соколова из письма жене, которые были написаны при жизни Есенина: «Я мог бы очень много выложить о Серёже,  но не могу, так мне всё это больно».

Зная Есенина и понимая его: «… у меня с ним много общего, внутренно мы сильно связаны», - ценя его талант: «какая глубинная русская глубина, какая гигантская душа. Как поэт, … он большими шагами идет к Пушкину» - и болея за его внутреннюю  неустроенность: «…я совершенно не понимаю З.Н., которая не хочет его вернуть к себе, а у него не позволяет самолюбие, ведь он её, оказывается, прогнал в 1920 году, когда она была в интересном положении. Ах, Серёжка! Какой он бурный – а теперь в муках живет… Я его не виню – ибо всё это можно понять. Эх – жизнь наша, маята какая-то», -  Константин Соколов писал о Сергее Есенине как о самом себе. Никто из писавших Есенину и о Есенине так не понял и так не объяснил сущность Есенина в парадоксах его противоречий и в гармонии его целостности, как Константин Соколов, потому что говорил он о Есенине, объясняя себя, - так близки они были и так похожи.

Мы живем не только встречами друг с другом в настоящем, но и в давнем прошлом и в будущем, чтобы, увидев «до радости и боли» родную фотографию, сказать: «А это мой дед», - и повторить когда-то написанные слова: «Здравствуй, мой хороший и нежный».

 

 

 

Оглавление