Есть одна хорошая песня у соловушки…
2000

«Песню панихидную» знакомого соловушки, звонко прозвучавшую над могилой Александра Ширяевца и заставившую его тогда сказать: «Умру – похороните меня рядом и пусть и над моей могилой запоёт соловей», - накануне своей женитьбы на Софье Толстой вспомнил Сергей Есенин и отозвался стихами, «лучшими, какие пишутся в России». Близкие, сначала его, а потом и наши с вами современники, недоумевали, почему так написал: «В молодости нравился, а теперь оставили».
«…его и сейчас любили». Любили… Любили? Конечно, любили. Как любят люди.

«В пятнадцать лет
Взлюбил я до печёнок
И сладко думал,
Лишь уединюсь,
Что я на этой
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь».

Анна Сардановская. Родственница Константиновского священника, приезжавшая навестить «любимца дедушку» и погостить у него. «Такая проказница», она говорила: «Пойду за Серёжку», - «и так это хорошо у неё получалось». А однажды, взявшись за руки, Анюта и Сергей вбежали в дом Отца Ивана и попросили вышедшую им навстречу Марфушу «разбить» их руки в подтверждение клятвы: не выходить замуж и не жениться до совершеннолетия, а нарушившего этот «обет» бить розгами. Тогда Сергей Есенин писал:

«Сыплет черёмуха снегом,….
Думаю я о невесте,
Только о ней лишь пою», -

а теперь отозвалось, вспомнилось:

     «Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха –
Всё равно любимая отцветёт черемухой».

На празднике Казанской Божьей Матери Анюта познакомила Сергея с Машей Бальзамовой, а когда Маша уехала, в одном из писем ей 17-летний Сергей Есенин писал: «Надо мной смеялись, потом и над тобой…. Я не вынес того, что про меня болтали пустые языки…. Я выпил, хоть и не очень много, эссенции…».
«Смеялись…». Казалось бы, так мало-, если не ничего не значащая причина для попытки самоубийства. Но смеялась, как от него отрекалась, Анюта. И это было невыносимей смерти самой.

     «Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда…».

В один из последующих приездов Анюты Марфуша передала ей письмо Сергея и полюбопытствовала: «Что же пишет Серёжа?» - Да пишет, матушка, чтобы ты взяла пук хворосту и била меня, что есть мочи». (Так «пишет Сережа», и совсем не в счёт, что и стихи, посвященные Анюте, задолго до её замужества были им самим уничтожены, и что к этому времени у него с Анной Изрядновой был трёхлетний сын, а с Зинаидой Райх – дочка и венчание в Кирико-Улитах).

     «Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет».

«Но разве люди расстаются, когда у них была любовь?»…
Весной 21 года Есенин «усталый, пожелтевший, растрепанный, ходит по комнате взад и вперед, переходит из одной комнаты в другую, наконец садится за стол в углу комнаты: «У меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Всё рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно люблю её. Горько мне, жалко. Она умерла. Никогда я так не любил. Больше я никого не люблю».

    «Далёкие милые были!
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас».

Галина Артуровна Бениславская. «И нянька, и жена, и возлюбленная», и пережить его смогла только на год, пока приводила в порядок его архив, а потом на его могиле оставила записку со словами «в этой могиле для меня всё самое дорогое», и распорядилась своей жизнью шестой пулей пистолета, давшего пять осечек, - а не хватило и этой любви, чтобы только любить, какой он есть, не стараясь переделать, уберечь и вылечить от самого себя,  не хватило и этой любви, чтобы только его любить.

«Эх, любовь-калинушка, кровь – заря вишневая», - значит, опять «нравился», и опять «оставили».

Августу Леонидовну Миклашевскую и Сергея Есенина друзья сводили вместе. Шершеневич каламбурил: «Сергей, твоё чувство к Августе пробудилось в августе, пусть цветёт твоё августейшее чувство!». Была помолвка, были прогулки, была в квартире Миклашевской «роща из астр и хризантем». Был в этой квартире Владимир Маяковский, приходивший посмотреть на ту, которой посвящены стихи Есенина «Любовь хулигана». «Была тихая, тёплая, даже в городе ранняя золотистая осень». Был «Есенин спокойный, скромно одетый и какой-то умиротворенный и рядом с ним Миклашевская под синеватой вуалью. Это было зрелище блоковское».

  «Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому»….
«Я лишился покоя трезвого,
Перестал посещать кабаки,
Что-то жуткое в сердце врезалось
От пожатья твоей руки»….
«Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить».

Это сказка.
А это жизнь: «С ним было трудно, и мы уходили, оставляя его одного». В квартире Августы Леонидовны, где была «роща из астр и хризантем», подаренных Есениным, была и Бениславская, которую однажды вызвала Миклашевская. Есенин стал говорить Бениславской, что она «здесь не нужна», но, услышав от нее: «Сергей Александрович, если бы Вы знали, какой Вы сейчас некрасивый», - подошел к зеркалу, достал расческу, причесался и покорно позволил себя увести, поняв, что это он здесь не нужен.

   «Что ж так имя твое звенит,
Словно августовская прохлада?»

  «Сегодня я вытащил из гардероба мое весеннее пальто. Залез в карман и нашёл там женские перчатки… Некоторые гадают по рукам, а я гадаю по перчаткам. Я всматриваюсь в линии сердца и говорю: теперь она любит другого. …мне 27 лет – завтра или послезавтра мне будет 28. Я хочу сказать, что ей было около 45. Я хочу сказать, что за белые пряди, спадающие с ея лба, я не взял бы золота волос самой красивейшей девушки. Фамилия моя древнерусская –Есенин. Если перевести её на сегодняшний портовый язык и выискивать корень, то это будет – осень. Осень! Осень! я кровью люблю это слово. Это слово – моё имя и моя любовь. Я люблю её, ту, чьи перчатки сейчас держу в руках, - вся осень».
Эти слова об Изадоре Дункан, Айседоре – как её звали в России. Одновременно со стихами, посвященными Миклашевской, писались эти слова, проза – не только под стать наилиричнейшим строчкам,  но без которой не писались эти стихи.
«Дункан подошла к Есенину своей «скользящей» походкой и, недолго думая, обняла его и поцеловала. Она не сомневалась, что её поцелуй осчастливит этого «скромного простачка». Но Есенина, уже успевшего напиться, поцелуй Айседоры привел в ярость, он оттолкнул её: «Отстань, стерва!» Не понимая, она поцеловала Есенина ещё крепче. Тогда он, размахнувшись, дал мировой знаменитости звонкую пощечину. Айседора ахнула и в голос, как деревенская баба, зарыдала. Сразу протрезвившийся Есенин бросился целовать ей руки, утешать, просить прощения. Айседора простила. Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала: «Esenin huligan, Esenin an angel!». Так началась эта любовь.
А потом – чужая жизнь, чужая страна, чужая слава, и её «сумасбродство», и его скандалы и сцены ревности не только к другим и к бывшему мужу, Гордону Крэгу, но и к её погибшим детям, и уже опять в России – панический страх при воспоминании о погроме метавшейся с хлыстом Айседоры по тихому семейному пансиону на Уланштрассе, куда ему удалось на несколько дней сбежать от неё и укрыться с Кусиковым.

   «Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Изжитая (так в черновике. – Г.И.), красивая дрянь».
«Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая… я плачу…
Прости… Прости…».
Айседора любила, и прощать умела, но и у неё не хватило страдания и терпения на эту любовь, и она однажды на время отдала «ангела» пусть в лучшую в Европе, но в неврологическую клинику, а потом навсегда вернула «чеёта» и «гения» его великой стране.

То ли в шутку, то ли всерьез Сергей Есенин спрашивал Рюрика Ивнева: «Что звучит лучше: Есенин и Толстая или Есенин и Шаляпина? Я познакомился с внучкой Льва Толстого и с племянницей Шаляпина… Я хочу от тебя услышать совет, на которой из них мне остановить выбор?». И на мальчишнике своём и пел, и плакал: «Не выйдет у меня ничего из женитьбы». А невеста наблюдала его метания и, совершенно искренне надеясь лечить его и оберегать от него самого, ждала, когда наступит это законное время.

   «Эх, берёза русская!
Путь-дорога узкая.
Эту милую как сон
Лишь для той, в кого влюблен,
Удержи ты ветками,
Как руками меткими….
Но и всё ж за эту прыть,
Чтобы сердцем не остыть,
За берёзовую Русь
С нелюбимой помирюсь».

И все же невыносимость его музейного хранения сначала продиктовала ему письмо Николаю Вержбицкому: «Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!... С новой семьей вряд ли что получится, слишком всё здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня», - а потом телеграмму Вольфу Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты двадцатых числах переезжаю жить Ленинград». И со словами: «Дайте отдохнуть», - в «состоянии замученного» отправился на вокзал. Софья Толстая любила, терпела, прощала, заботилась о нём, и её правильность не благодарность, а приступы ненависти вызывала, которые до самой его смерти не могла простить ему Ольга Константиновна Толстая (Дитерикс). И только у гроба Сергея Есенина её душа откликнулась на крик Сонечки почти шёпотом; «Мамочка, прости его!» - и на его душу: «У него было чУдное лицо (несмотря на то, что какие-то мокрые и прилизанные волосы очень меняли сходство). Такое грустное и скорбное, и милое, что я вдруг увидела его душу и поняла, что несмотря на все, в нём была хорошая живая душа».

«Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,….
Любимая!
Меня вы не любили».

Эти стихи никому не посвящены, но принято считать, что они относятся к Зинаиде Райх. Тем, кто говорил, что «Письмо к женщине» о ней написано, Зинаида Николаевна отвечала, что это не только о ней, а обо всех, «кого любил и бросил», и кому «нравился, а потом оставили». Зинаиду Райх Сергей Есенин вспоминал опять и «опять, то с болью укоряя, оплевывая самого себя, то с нарочитой бранью обвиняя других, то рассказывая, как он был жесток и груб, то ударяя кулаком по столу и уверяя, что «нельзя, нельзя было иначе». Только сначала «отдав свою жену другому», а потом потеряв её и для редких встреч, он стал писать «стихи о любви» к ней. «Персидские мотивы», стихи о придуманной Персии и о реальной Шаганэ, - это стихи и о России, это стихи и о любви к Зинаиде Райх:

   «Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ!».
«Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал».

Он тосковал по «милой Зинон», и шестилетнюю дочку Петра Чагина Розу звал Гелией Николаевной по имени какой-то актрисы». «Гелия Николаевна! Это слишком дорого. Когда увидите мою дочь, передайте ей. С.Е.», - такой автограф оставил Сергей Есенин на рукописи стихотворения, посвященного Гелии Николаевне – Розе Чагиной, стихотворения, и посвящением, и словами и всеми чувствами обращенного к Гелии Николаевне – Зинаиде Райх.

   «Дорогая Гелия, прости.
Много роз бывает на пути,
Много роз склоняется и гнётся,
Но одна лишь сердцем улыбнётся…
Пусть и жизнь моя за песню отдана (так в рукописном варианте. – Г.И.),
Но за Гелию в тени ветвей
Обнимает розу соловей».

Кажется, только на грани помешательства (а по сути – вселенской любви к другу) можно воспринять слова из письма Константина Соколова своей жене в 1924 году: «Вот что значит разбитая жизнь – и я совершенно не понимаю З.Н., которая не хочет его вернуть к себе, а у него же не позволяет самолюбие, ведь он её, оказывается, прогнал в 1920, когда она была в интересном положении. Ах, Серёжка! Какой он бурный – а теперь в муках живет…», - и, зная отношения Сергея Есенина и Зинаиды Райх, так же понять и принять воспоминания Вениамина Левина, в которых он приводит стихи Сергея Есенина:

   «Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня»,-

И так их комментирует: «Это уже был крик отчаяния – его уже никто не защищал, даже жена (Зинаида), мать его детей, отошла от него  - не хватило сил на подвиг прощенья и неосужденья, и терпенья… она не была героиней… и страшной смертью расплатилась за это». И кто-то, не раз и не два подумав над ними, покрутит пальцем у виска, прокрутив эти слова в своем сознании. Но как хорошо, что у своего виска (так мудро придуман этот жест). Потому что из этого тупика нет другого «выхода в пути заветном», выхода более простого, как гениальное, что просто, как дважды два четыре, и более парадоксального, как гениальное, что парадоксально, как дважды два пять, а по сути одно и то же, так как суть не в просчитанном результате, а всегда в двоих, что гениально-просты и гениально-парадоксальны, как данность. После смерти Сергея Есенина Зинаида Райх, хотя и написала в плане своих воспоминаний о том, что «параллели не скрещиваются», и ещё фразу, горькую: «единственное письмо, которое и напечатать нельзя», - до самой своей смерти вспоминала «о самом главном и самом страшном в своей жизни – о Сергее».

«Всегда ища себе родную» («У меня нет ничего в жизни, всё изменило мне, понимаешь? Всё!»), он находил её в своем прошлом и в мечтах, что становились стихами. Иногда казалось, что «жить нужно легче, жить нужно проще, всё принимая, что есть на свете», - но и это не получалось ни «лицом к лицу», ни «на расстояньи».

А когда не сбывалась даже самая невероятная сбывшаяся мечта, появлялась мечта о любви, которая возможна только на небе.

«Не стану никакую
Я девушку ласкать.
Ах, лишь одну люблю я,
Забыв любовь земную,
На небе Божью Мать».
«Душа грустит о небесах, -
но:
«Холодят мне душу эти выси,
Нет тепла от звездного огня,….
На земле, мне близкой и любимой,
Эту жизнь за всё благодарю».

Это была мечта о небесной любви, сбывшейся на земле
Ещё в детстве, лишенный родительской ласки, он видел заботу и нежность Божьей Матери к младенцу Иисусу на иконах, мечтал о такой любви в миру и верил в Христа как в человека. Такой любви он ждал от матери, от друзей и от любимой, о такой любви писали Соколов и Левин, о такой любви слова из письма Константина Соколова Сергею Есенину: «Поверь мне, старина, - мы оба истерзаны, а покой-то где же? Где то, что так нужно нам – хоть на миг – отойти от бурь и на чём-то и к чему-то припасть – хочу радости для тебя – хочу, чтобы ты успокоился».

   «Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звёзд благодать
Загадать бы какое желание,
Да не знаю, чего пожелать.
Что желать под житейскою ношею,
Проклиная удел свой и дом?
Я хотел бы теперь хорошую
Видеть девушку под окном.
Чтоб с глазами она васильковыми
Только мне –
Не кому-нибудь –
И словами и чувствами новыми
Успокоила сердце и грудь».

Но где же «свет такой таинственный, словно для Единственной», не для Божьей Матери во сне и на иконе, а для земной, любимой, единственной, которая поймет и простит и прозрением любви оправдает обиды и даже преступления?

   «За окном гармоника и сиянье месяца.
Только знаю – милая никогда не встретится….
Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили.
Потому хорошая песня у соловушки,
Песня панихидная по моей головушке».

«Потому хорошая… песня панихидная», что «звуков небес заменить не могли» «грустные песни земли».

 

Оглавление