«Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня…»
1997

 

«Чем блистательнее, чем необычнее человек, тем ближе он к костру», - эти слова Владимира Набокова в полной мере относятся к Анатолию Мариенгофу, судьбу которого – и бытовую, и творческую – «исторически и пророчески» срифмовал Велимир Хлебников:
«Голгофа
Мариенгофа».

«Не каждый умеет петь, не каждому дано яблоком падать к чужим ногам», и несостоявшиеся авторы в роли критиков писали рецензии, которые и по содержанию, и по лексике говорят сами за себя:  «Более нелепой ерунды, чем произведения Мариенгофа, немыслимо себе представить:
«Обвяжите, скорей обвяжите вокруг шеи
Белые руки галстуком…»
«А сумерки на воротники подоконников
Клали подбородки грязные и обрюзгшие…»
«И на иконе неба
Луна шевелила золотым ухом…»
Но кто-то же эти стихи понимает!
А Георгий Якулов понимает их так хорошо, что даже рисует к ним иллюстрации – верх безобразия и насмешки над наивными людьми. Книги Есенина несколько в ином духе. У автора есть вкус и есть умение, но он безнадежно погряз в тине оригинальничанья. Кому это нужно?
Преступно  разрешать в настоящее время выпуск таких книжонок по таким ценам!»

Гениальный имажинист Николай Эрдман говорил: «Искусство – это скандал».
Стиль жизни и творчества поэтов-имажинистов самоотверженно утверждал «независимость поэзии и воображения перед лицом коммунистической диктатуры». Они появлялись перед публикой, «любимые и великолепные», и не только цилиндры были у них на головах, но и головы на плечах, и в этот «кафейный» период литературы, когда не было бумаги даже на разрешённые цензурой книги, они издавали свои стихи не только в государственных и частных издательствах, но и в типографии поезда Троцкого и даже МЧК.

Именно этот «счастливый удел», когда была, как писал Анатолий Мариенгоф, «чаша сердца вечно через край», отметил Сергей Есенин, итожа свою жизнь, богатую встречами с талантливыми людьми, каждый из которых был его «университетом»: «Самое лучшее время в моей жизни, считаю, 1919 год».

Анатолию Мариенгофу Сергей Есенин посвящал самое значительное, сокровенное и мастерское: «Пугачёв», «Ключи Марии», «Сорокоуст», «Сыпь, гармоника!.. Скука… Скука…», «Я последний поэт деревни». Мариенгофу, как самому себе, Есенин написал потрясающее перефразированное заимствование:
«Мне страшно, ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь».
Имажинизм вошёл в плоть и кровь лучших есенинских стихов, и даже Сергей Городецкий, очень ревниво относившийся к влиянию на своего «весеннего братика Сергуньку», не мог не признать, что «с имажинизмом Есенин вошел в мировую поэзию».

Но не все в этих отношениях было так благостно. Сергей Есенин не был неуязвим от людоедских приемов нагнетания ненависти, которые печально знакомы и в нашей повседневности, и друг стал врагом.
Предчувствуя это, Сергей Есенин написал «Прощание с Мариенгофом»:
«Прощай, прощай. В пожарах лунных
Дождусь ли радостного дня?
Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня.
……………….
Другой в тебе меня заглушит.
Не потому ли  - в лад речам –
Мои рыдающие уши,
Как вёсла, плещут по плечам?»
И Мариенгоф прочитал другу такие же тревожные слова.
А в 1924 году, потрясенный недоразумением размолвки, Мариенгоф написал стихотворение-воспоминание:
«Ну, до свиданья…
Я как во сне был.
Склоняем головы:
Вот чёрная, вот золотая.
Над нами пасмурное небо,
Подобно ворону, летает.
И снова встретимся,
Конечно, на платформе,
«Серёжа» –
«Анатоль».
Чужое слово, голос чужеват.
«Я счастлив, милый, я ужасно рад…»
С чего же вдруг рука захолодала
И оборвался встречный поцелуй».
Основной причиной ссоры принято считать то, что Анатолий Мариенгоф, который сам жил в это время впроголодь, недостаточно помогал сестре Есенина, несмотря на просьбы друга.

Тут еще под горячую руку перед глазами был издававшийся имажинистами журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном», в котором Мариенгоф напечатал сначала себя, а не Сергея Есенина.

А потом все запальчивые фразы и объективно объясняемые заявления Есенина использовались как аргументы к доказательству бездарности и злобности Анатолия Мариенгофа.
И ещё одна из расхожих причин ссоры: Мариенгоф поссорил Есенина с Зинаидой Райх.
Поступки свои Есенин совершал сам и расплачивался за всё тоже сам, сполна, и противостоять мог, если считал это необходимым:
«Ведь не корова я, не лошадь, не осёл,
Чтобы меня из стойла выводили…
Я выйду сам, когда настанет срок».
Чего только не предпринимали имажинисты в борьбе за своё братство, когда Мариенгоф надумал жениться. Вот только один из фрагментов бесконечных разговоров на эту тему. Со свойственной ему обстоятельностью Вадим Шершеневич сообщал: «Известно ли вам, бессмертные, что во время своего исторического путешествия Чарльз Дарвин посетил людоедов. Ознакомившись с их бытом и нравами, он спросил вождя каннибалов: «Сэр, почему Вы кушаете преимущественно своих жён? Уж лучше бы ели своих собак. Разве они менее вкусны, чем леди?» Рассудительный вождь ответил: «Наши собаки ловят выдру. А женщины ни на что не годны. Поэтому мы предпочитаем утолять ими свой аппетит». Старейший из людоедов, желая быть гуманным в глазах европейца, мягко добавил: «Но перед тем как поджарить женщину, мы её обязательно душим»… Так вот, друзья мои, я бы тоже обязательно душил женщин, которые разбивают большую мужскую дружбу».

Но ведь не помешала великая дружеская ревность Мариенгофу сказать Анне Никритиной только когда кончилась его жизнь: «Твой парень тебя покидает».

Сергею Есенину было свойственно прозрение и покаяние, и вскоре он опять искал встречи с Мариенгофом, и пришёл к нему перед своим последним и самым дальним отъездом. В этом как будто прежнем общении Есенин был другим: «чёрный человек» уже заказал реквием. Прощаясь теперь уже навсегда, он просил друга: «Толя, не пиши обо мне плохо». Зная способность своего друга писать «без вранья», Есенин знал, что молва не пощадит «лучшее время в его жизни», и ничего толпе не объяснишь.

Сотрудник ВЧК Т.Самсонов, который в начале 20-х арестовывал  Есенина и Мариенгофа за нарушение «внутреннего порядка нашей трудовой страны», так же профессионально оценил и литературный дар Мариенгофа: «Книга Анатолия Мариенгофа «Роман без вранья» не только не способна вызвать творческое чувство, но от начала до конца является антиобщественным произведением, идеализирующим социально вредные наклонности богемы: в этом её антипролетарская и антисоветская сущность. Книга Анатолия Мариенгофа, если отбросить её литературные достоинства, способна породить в молодом читателе лишь анархические и дезорганизаторские склонности».

Литературные рецензенты, сначала оплевывающие, а потом вынужденные обеспечивать Сергею Есенину партийную критику, продолжали клеймить его талантливых друзей, чтобы законопослушные граждане не заинтересовались и их творчеством. Нечуткость и непроницательность критики, а часто и заинтересованное враньё якобы из любви к Есенину никого не оскорбляло, и вроде невдомёк было, что такое отношение к близким поэта – это  проявление неуважения прежде всего к самому Есенину: ведь это был его выбор.

В воспоминаниях о Есенине и об «эпохе Есенина и Мариенгофа» друг Сергея Есенина объяснил свою позицию: «Только холодная, чужая рука предпочтет белила и румяна остальным краскам», - и на смерть Есенина написал полные скорби и признания таланта слова:
«России плачущие руки
Несут прославленный твой прах».

А «Голгофа Мариенгофа» ещё долго продолжалась. Ему умудрились поставить в вину даже гибель собственного сына. Не дожив до семнадцати, повесился обожаемый родителями Кирёнок, с пелёнок впитавший в себя не только обожание к своим самым близким их друзей, но и отраву нелюбви. При встрече в ноябре 1976 года Августа Леонидовна Миклашевская рассказывала мне, что накануне самоубийства произошёл его разговор с матерью:
Мне надо поговорить с тобой, мама.
Хорошо, но не сейчас. Мы с папой уходим… Что это у тебя верёвки какие-то валяются?
Хочу повеситься…
Не болтай глупостей!

Как будто такие слова можно понять и что-то предотвратить! Так думать могут только те, кто сам никогда не был «на краю».

Вольф Эрлих оказался навек виноват в том, что не прочитал сразу переданное ему Есениным стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья», как будто, прочитав, он тут же помчался бы спасать друга. Да не бывает так, слова так мало значат, и что бы они ни кричали, это всегда воспринимается как глупость или как литературный прием.  «Не быть» даже самым близким понятно только после совершившегося распятия. А те, кто ходит «без страховки», и сами не знают, в какой момент по их собственной воле может случиться этот «чуть правее – чуть левее наклон». Да и что  говорить о значении этих слов при жизни, когда и после смерти в неотвратимость конца поверить невозможно, и мы почти физически ощущаем, что «наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые».
А сколько погибло литературных «детей» Мариенгофа… Оставаться верным своему таланту и соответствовать «честному имажинистскому слову» он мог только при условии, что рукопись останется в столе.
Первые публикации стали появляться в 1988 году.
И теперь «племя молодое, незнакомое» слова Анатолия Мариенгофа, написанные его «некрасивой красавице», скажет ему самому: «Дышу, как родиной, тобой».

 

Оглавление