«В сердце светит Русь…»
1997

 

 «Ты прости, что я в Бога не верую,
Я молюсь ему по ночам…»

Это не стихи. Он не написал эти строчки, не придумал. Прозвучала боль души, сгоревшей в муках совести. Эти слова Сергей Есенин в полусне продекламировал ранним утром, а Софья Толстая-Есенина записала за ним и потом не уничтожила эту запись – вопреки просьбе самого поэта.

Эти слова – не противоречие. Это – вера глубокая, постоянная, но не в Бога-благодать, а в Бога как проявление человеческой совести, символа жизни, его России: «В сердце светит Русь». Эту особенность отметил Григорий Забежинский: «он… не похож ни на православных, ни на атеистов, да и вообще ни на кого, какой-то свой, особенный»…

«Есенин нашел великую тему… Эта тема, этот мотив – тема возвращения, или, лучше, тема верности, в конце концов, даже тема родины в самом чистом и углубленном её образе… Есенин вновь возвращается от всех своих жизненных блужданий и ошибок – к тому, что любил как бы до своего «грехопадения»… Вся тема потерянного рая, все загадочное сказание о «блудном» сыне – за него, и самые патетические моменты мирового искусства ему родственны… Но у рязанского «паренька» ещё слышатся «наши шелесты в овсе», как сказал Блок. У него ещё звучат типично русские ноты раскаяния, покаяния…», - так определил суть жизненных и творческих исканий Сергея Есенина Георгий Адамович.

Уже в ранних стихах аллегорией есенинского храма вечности стала его родина:

«Гой ты, Русь моя родная,
Хаты – в ризах образа…»
«Как захожий богомолец,
Я смотрю твои поля…»
«Заря молитвенником красным
Пророчит благостную весть…»
«Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил…»
«Между сосен, между елок,
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.
Он зовёт меня в дубровы,
Как во царствие небес…».

В детстве Сергея Есенина мистическая неизреченность приобретала реальные черты. Этому способствовало и раннее приобщение к грамоте по церковным книгам (в пять лет выучили читать по Библии, Библия стала его настольной книгой на всю жизнь), и общение с дедом Федором: «Дедушка, а месяц на небе кто повесил?» - «Месяц? Его туда Федосий Иванович повесил». – «А кто такой Федосий Иванович?» - «Федосий Иванович? Сапожник. Вот поедем во вторник на базар, я тебе покажу его, толстый такой». Бабушка, Наталья Евтихиевна Титова, водила его по церквам и монастырям, и не только ближним, но и за 40 верст в Радовецкий монастырь отправлялись, когда Сергею было всего «три-четыре года»: «Я, ухватившись за её палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка всё приговаривает: «Иди, иди, ягодка. Бог счастья даст». Он верил в Бога как в сказку, и когда ему рассказывали сказки с плохими концами, он переделывал их на свой лад. Его мечтания о Боге приобретают тоже реально-сказочные черты. Чувствуя себя сиротой, принимая свою мать за чужую женщину и по-детски утешая её, когда она плакала, приходя в дом своего отца, где оставила сына, уйдя от мужа и зарабатывая на хлеб в Рязани и Москве: «Не плачь, мы тебе жениха найдем», - он мечтал о материнской любви, и эти детские впечатления выразил позднее в своих стихах:

«К тёплому свету, на отчий порог
Тянет меня твой задумчивый вздох.
Ждут на крылечке там бабка и дед
Резвого внука подсолнечных лет…
Шлёт им лучистую радость во мглу
Светлая дева в иконном углу.
С тихой улыбкой на тонких губах
Держит их внука она на руках».

Семнадцатилетний поэт писал другу: «Гений для меня – человек слова и дела, как Христос… Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему… Я есть ты… То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо, непосредственно к человеку, а к Отцу, да ещё Небесному, под которым аллегировал все царство природы… Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами? Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже не пойдёшь на крест, насколько я тебя знаю, умирать за благо ближнего?.. Я есть ты… Если бы люди понимали это, … то не было бы крови на земле и брат не был бы рабом брата… Если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души».

Он отвергает греховность во всех её проявлениях, но на каждом шагу убеждается в невозможности жить без греха, и в конце концов понимает неизбежность греха в любой, даже отшельнической жизни. Поняв и приняв жизнь такой, как она есть, он не мог в каждом своем поступке не переживать Апокалипсис, и совесть сжигала его. Его покаяние настолько глубокое, что может показаться проявлением странности и надуманности, если не видеть его истоков в безвыходности ситуации. Дойдя до сути понимания изначальной греховности жизни:

«И свистят по всей стране, как осень,
Шарлатан, убийца и злодей…
Оттого что режет серп колосья,
Как под горло режут лебедей», -
Есенин приходит к библейской мудрости:
«Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе…»
«Жить нужно легче, жить нужно проще,
Всё принимая, что есть на свете…»
«На земле, мне близкой и любимой,
Эту жизнь за всё благодарю…»
«Разберемся во всём, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине»…, -
и выбирает жизнь без иезуитского лицемерия:
«Жить – так жить, любить – так уж влюбляться…
Если ж хочешь мертвым поклоняться,
То живых тем сном не отравляй», -
потому что без греха надо не жить вообще:
«Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть».

Не принимая рай небесный без рая земного, Сергей Есенин провозглашает свою религию:

«Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей –
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплевываю изо рта,
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест…..
Я иным тебя, Господи, сделаю,
Чтобы зрел мой словесный луг».

Это не кощунство, а нежелание жертвы, сораспятия. Его «Инония» - прорыв в свою Библию милосердия ко всему живому, а не мёртвому, воскресшему через искупление изначальной греховности. Неприятие мистической недосягаемости Бога: «Не хочу я небес без лестницы», - трансформировалось в необходимость земного воплощения рая: «Обещаю вам град Инонию, где живет Божество живых».
Это богоборчество по сути является его религией:

«Если крикнет рать святая:
Кинь ты Русь, живи в раю», -
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою»…
«Только для живых ведь благословенны
Рощи, потоки, степи и зеленя.
Слушай, плевать мне на всю вселенную,
Если завтра здесь не будет меня!
Я хочу жить, жить, жить, жить,
Жить до страха и боли!...»
«Никакая родина другая
Не вольёт мне в грудь мою теплынь».

Предваряя публикацию «Инонии», Р.В.Иванов-Разумник писал: «Вся «Инония» - не богохульство, а богоборчество, всякое же богоборчество есть и богоутверждение нового Слова. Давно было сказано, что Бог не есть Бог мёртвых, но Бог живых. С тех пор, однако, историческое христианство только и делало Бога живых – Богом мёртвых… Не с Христом борется поэт, а с тем лживым подобием его, с тем «анти-Христом», под властной рукой которого двадцать веков росла и ширилась историческая церковь». В записной книжке Александра Блока после одной из встреч с Есениным появилась запись: «Разоряют (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) из «озорства». Вместе с имажинистами Есенин расписывал стены Страстного монастыря своими стихами:
«Вот они, толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимали с Христа штаны», -
и это было не безумное озорство, а понимание чуждости церковных канонов всему живому и отступления церковников от основных заповедей веры, от праведности храма вечности. И в ранних своих стихах поэт не жаловал церковную братию:

«Загузынил дьячишко ледащий»…
«Девки, в пляску, идут скоморохи!..»
«Длинный поп в худой епитрахили
Подбирает черные копейки…»
«Не одна ведет нас к раю богомольная тропа», -
а когда стало известно ещё и участие монастырей в убийствах «и тех и этих», с болью и горечью написал:
«Россия-мать,
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своем медлительном пути
Не приголублю и не поцелую».

«В священнейшие дни обновления человеческого духа», как тогда казалось, он не может благословлять убийство и отвергает «это старое инквизиционное православие, которое … пронзило копьём самого Христа».

Вскоре он убеждается в лицемерной преступности и обновленного мира, приходит к пониманию невозможности рая земного:

«Бог ребёнка волчице дал,
Человек съел дитя волчицы…»

«Перед нами встает новая символическая чёрная ряса, очень похожая на приемы православия, которое заслонило своей чернотой свет солнца истины… Вот потому-то так и противны занесённые руки марксистской опеки в идеологии сущности искусства. Она строит руками рабочих памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове… Средства напечатления старой грамотой заслонили своей чернотой свет солнца истины»…
«То, что сейчас является нашим глазам в строительстве пролетарской культуры, мы называем: «Ной выпускает ворона». Мы знаем, что крылья ворона тяжелы, путь его недалек, он упадет, не только не долетев до материка, но даже не увидев его. Мы знаем, что он не вернется, знаем, что масличная ветвь будет принесена только голубем – образом, крылья которого спаяны верой человека не от классового сознания, а от осознания обстающего его храма вечности».

Это разочарование всеми формами рая, сожаление о загубленных человеческих душах, веривших в земной рай, находит отражение в его новых стихах:

«Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили себя сгоряча»…
«Вёслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего…»
«Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней».

Рано задумавшись о смысле жизни и придя к мысли о невозможности гармонии в мире, Сергей Есенин пытался разгадать и тайну смерти. Как он сам признавался, «в Бога верил мало, в церковь ходить не любил», но всегда бывал в церкви, когда там был покойник, и, внимательно вглядываясь в изменившиеся черты, однажды сказал: «Нет, утопленники не хороши». А в семнадцать лет, не выдержав непонимания самых близких «всё… захотел покрыть туманом» и «выпил… эссенции…, потом… начал пить молоко и всё прошло». Его «Чёрный человек» - не болезненное зазеркалье потусторонности, а зеркальное отражение невыносимости жизни:

«Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица,
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь».*

Он знал церковную грамоту, с почтением и любовью относился к священнику, преподававшему Закон Божий, но на уроке мог пуститься по классу вприсядку под аккомпанемент укоризненных увещеваний Отца Ивана. Константиновскому священнику  была свойственна любовь к ближнему не только в проповеди, но и на деле. На его уроках можно было и по партам побегать, и пошалить. Ребятишки, выглянув в коридор школы во время перемены и увидев его, наперебой зазывалы в свой класс: «Отец Иван, к нам, к нам!». В его доме можно было и книги читать, и песни петь, и стихи и частушки складывать, и в карты играть, и в лото; и молодёжь, как пчёлы, слеталась к дому Отца Ивана, а загулявшись дотемна, и ночевать оставалась. На всю жизнь запало в душу Сергея Есенина мудрое поучение Ивана Яковлевича Смирнова: «Бывает так, что мысль свою человек выскажет простыми словами, а иногда скажет человек такое слово, о котором много лет раздумываешь». Проповедуя в церкви законы небесные, он был милосердным и в земной жизни. Односельчане шли к Отцу Ивану за советом и помощью, но чаще он сам откликался на их беды и радости. А когда случилось непоправимое, он вписал в поминанье Раба Божьего Сергея, нарушая заповеди неба, но не поступаясь природной добротой: «Не стал я писать, какой смертью-то он умер. Нехорошее это дело, прости ему, Господи». Сергей Есенин верил в космическое предназначение жизни и смерти, в слияние «потустороннего мира с миром видимым» и не подвергнул эту веру сомнению не только в ранних стихах и письмах, но и в послании последнему другу:

«До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди».

И хотя не было веры в благодать, и в покаянии не было расчета на прощение, было вновь и вновь возвращение «от всех своих блужданий и ошибок»:

«Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, -
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать».

Неприятие Сергея Есенина в его исканиях, заблуждениях и падениях – «признак или слепоты, иль… какой-то несомненной моральной дефективности». Его вера не была канонической, она была любовью к конкретным людям, а значит, она  нарушала «спокойствие мира». «Это был ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве». В полной мере слова Александра Бенуа о Михаиле Врубеле можно спроецировать на жизненные и творческие искания Сергея Есенина: «Он сам был Демон, падший прекрасный ангел, для которого мир был бесконечной радостью и бесконечным мучением».

Так же, как врубелевский Демон, Есенин борется не с небом, а с землей. «Это гордый дух, восставший против этой серой бесцветности, дух, жаждущий беспредельной свободы творчества, это не злой дух, это – радужно-крылатый гений человечества, изверженный серостью обыденной жизни, но, поверженный, на горах, униженный – он остается могуч и верен своим чудным до ослепления мечтам»:

«…и тогда,
Когда на всей планете
Пройдёт вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть,
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».

* Не спорю я ни с теми, ни с этими об убийстве-самоубийстве Есенина. Так же, как и все сочиняющие и публикующие, и все с убежденностью или растерянностью читающие всевозможные «сплетни в виде версий» на эту тему, я не знаю, что случилось в роковом пятом номере «Англетера». Но я знаю не понаслышке, что поэта могли убить – и случайно, и намеренно – и что он сам был способен на самоубийство, и только лишь ортодоксальная психиатрия может расценивать суицид исключительно как болезнь. И пока нет неопровержимых фактов, а опубликованные передергивания не являются аргументами, давайте прекратим забрасывание комьями грязи его до сих пор раскрытую могилу и согласимся с перефразированными строчками другого великого поэта:

Не приставайте же с вопросами,
Вам всё равно, ему – довольно:
Любовью, грязью иль колёсами
Душа раздавлена – все больно. 

Оглавление