Что-то нами навек утрачено…
1997

 

18 мая весь мир празднует День музея. Музейные реликвии, спасённые в России неимоверными усилиями интеллигенции, способствуют пробуждению генной памяти, но «только непрерывность культуры сохраняет утраченные ценности».

История России пережила «тяжелую эпоху умерщвления личности как живого»: рубили и взрывали «мосты из-под ног грядущих поколений», и пришёл «совершенно не тот социализм», о котором думали, «а определённый и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и мечтаний». «Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые плесенью мосты», - эти слова Сергея Есенина звучали посланием «в мир невидимый», а сейчас они обращены к нам, живущим в великой стране благодаря своим поэтам, создавшим невидимый разрушителям мир тайной свободы.

В надежде «стать всем» те, «кто был никем», уничтожали высокую культуру, не соответствовавшую новой идеологии. Полыхали барские усадьбы, новые хозяева громили и растаскивали чужое добро. Сохранился акт Константиновского сельского совета передачи «ценностей», которые новая власть считала своими: «пенснэ, белое кисейное платье, манжеты, простыни с монограммой «ЛК». Только благодаря Есенину в 1918 году удалось спасти барский дом. Надо было иметь свойственную Сергею Есенину лексику, обладающую потрясающей энергетической мощью, чтобы потерявших человеческий облик сельчан, принявших на сходе решение «разорить барское гнездо», убедить хотя бы с пользой для себя распорядиться этим зданием.

Так проходила «охрана» имущества, «не представляющего художественной ценности».

Коллекции же, признанные ценными, разукомплектовывались для хранения в такое количество постоянно переучреждавшихся учреждений, что даже упоминаний спасённых реликвий невозможно до сих пор и по документам отыскать. Предметы передавались огромными списками, в результате чего музеи часто были не в состоянии учесть их количество, не говоря об описании и изучении. Так случилось с усадьбой князей Голицыных, в которой не удалось отменить размещение штаба дивизии. Ко времени получения охранной грамоты на «дворец, содержащий в себе ценные художественно-исторические предметы и библиотеку», целостность собрания «была нарушена изъятием оружия военными» и кражей отдельных ценностей. Оставшиеся ценности эмиссары по делам музеев вывозили в хранилища и перемещали в музеи, где эти материалы зачастую не фиксировались в каталоге музея по времени и источнику поступления. Людям невежественным, но лояльным к режиму, было предоставлено право определять ценность уникальных коллекций, которые часто подвергались разграбления, признавались не представляющими музейной ценности и распродавались за бесценок или предназначались для использования в качестве обстановки кабинетов и квартир ответственных товарищей.

Считалось необязательным сохранение памятников «идеологически и притом очень остро опосредованных интересам господствующих классов; историко-бытовые комплексы заменялись тематическими экспозициями, иногда не связанными и с историко-архитектурным значением памятника; в некоторых из сохранившихся ансаблевых музеев экспозиции не только не были связаны с памятником, но и заменялись выставками, вступающими с ансамблями в резкое противоречие.

Так в Нарышкинских палатах Высокопетровского монастыря 17 века был размещен Центральный литературный музей; в Святогорском монастыре, где находились склеп и могила Александра Пушкина и его родных, разместили литературную экспозицию; в церковном флигеле Екатерининского дворца – Всесоюзный ордена Трудового Красного Знамени музей А.Пушкина, в Калининградской области в костёле, в котором служил К.Донелайтис и в подвале которого захоронен его прах, была организована литературная экспозиция. В целом ряде мемориальных музеев – домов писателей – были размещены, кроме мемориальных, ещё и литературные экспозиции самих писателей.

Сам факт появления в ансамблевых и церковных зданиях художественных и литературных музеев, многие из которых здравствуют и поныне и принимают признание правительством особой ценности музейных коллекций как право пользоваться чужой собственностью, восходит к основам советского музееведения, ставшим законом музейного дела, и наглядно демонстрирует «трагедию русской жизни» - «колоссальное неуважение к человеку».

В процессе преобразований, перемещений музеев из занимаемых зданий, на которые претендовали хозяйственные учреждения (даже на здания, входившие в уникальные комплексы, как Троице-Сергиева лавра, музей-усадьба «Абрамцево», «Волоколамский монастырь»), ликвидировались как самостоятельные учреждения музеи, обладающие значительными художественными коллекциями, утрачивались музейные раритеты.

И всё-таки самое страшное – это не послеоктябрьское разграбление музейных ценностей, не утрата раритетов под видом реорганизационных мероприятий при сокращении и расширении музейной сети, а насаждение «умственно отсталой идеологии русской революции».

Уже в начале 20-х годов для обеспечения участия масс в социалистическом строительстве, воспитания их на примере утверждённых идеологических образцов была сформирована сеть технико-экономических, историко-революционных, литературных и мемориальных музеев, где использовался принцип акцентирования основных, «ударных», экспонатов, способствующих формированию единого мышления.

Происходившая своеобразная коллективизация в науке превращала музейное искусство в «участок классовой борьбы», как обозначила этот процесс Н.К.Крупская.

Музей характеризовался как своеобразный полит- (или культ-) просветкомбинат, предлагалось даже ликвидировать термин  «музей».

Высочайшие нравственные, гражданские, эстетические традиции русской культуры оказались попранными и преданными захватившей власть посредственностью, искупающей отсутствие таланта идеологической «чистотой» и верным следованием очередному,неизменно мудрому слову руководства. Музейный предмет стал средством утверждения идеи.

Русская интеллигенция, не ставшая советской, считала своим долгом участие в деле сохранения культурно-исторических ценностей. Высокая культура осталась достоянием великого народа, великой страны благодаря колоссальным усилиям русской интеллигенции, которая к этой культуре принадлежала и смогла создать собственный мир тайной свободы, куда не могла дотянуться власть. Но невыносимость роли свидетелей происходившего погрома под видом увековечений, неравносильное противостояние вынуждало невольников совести оставлять не только поприще своего предназначения, но и страну, как это случилось с Александром Бенуа, лаконично объяснившим причину своего ухода: «Мы слишком разной культуры».

На процесс «погрома высокой культуры» и становления советского музея легко проецируется ситуация по увековечению памяти Сергея Есенина.

Не предвидя последствий, как это было и с музеями ансамблевого профиля, власть стала «усыновлять» «несродного революции» поэта «во имя будущего». Это позднее власти удалось с помощью советского есениноведения и музееведения привлечь Есенина к соучастию в своих преступлениях, а в конце 20-х годов люди читали Сергея Есенина с чистого листа его поэтических прозрений, и его лирические строчки говорили об ущербности нового строя. Начав увековечение в 1926 году, сразу после смерти поэта, уже в 1927 году широко развернули кампанию по искоренению «есенинщины» в литературе и в жизни, и созданный при Доме Герцена первый музей Сергея Есенина был расформирован в 1929 году.

До 1960 года власти то составляли отписки, что «дом в Константинове выстроен после смерти поэта и не является мемориальным», то заявляли, несмотря на предложение матери и сестёр поэта предоставить для музея вещи, что «нет необходимых экспонатов».

Только когда стало ясно, что «Есенина не спрячешь, не вычеркнешь из нашей действительности», его творчеству была обеспечена партийная критика, и 2 октября 1965 года был открыт мемориальный музей «русского советского поэта Сергея Есенина», в сенях которого разместили выставку о его жизни и творчестве.

3 октября 1969 года в спасённом теперь уже сёстрами поэта от реконструкции под молокозавод усадебном доме Лидии Кашиной был открыт литературный музей Сергея Есенина, что было выходом с точки зрения сохранения здания, но нарушалась гармония органического единства предназначения помещения и его использования. Экспозиция имела иллюстративный характер, проявлялась лозунговость в использовании текстов и основных документов, способствующая сиюминутному, для всех одинаковому, усвоению идеи и содержания экспозиции.

Только в 1990 году в помещении Дома культуры была создана далеко не безупречная по целому ряду причин, но «немузейная» (в смысле – построенная не по канонам советского музееведения), как её охарактеризовали специалисты, литературная экспозиция, в которой была «дана воля художнику, и не видно работы экспозиционера».

Погром культуры привел к невосполнимым утратам не только раритетов, но и нравственных ориентиров музейных работников. Чтобы в 1990 году вернуть чужую собственность, теперь уже полуразрушенную церковь иконы Казанской Божьей Матери, использовавшуюся музеем для выставок (в трапезной) и для хранения цемента и всякого хлама (в алтаре), пришлось в течение десяти месяцев доказывать само собой разумеющееся и, получив аттестацию «врага музея», выслушать сочувственное поучение: «Ты не понимаешь, церкви отдавать можно, но эта церковь стоит на нашей земле».

А в усадебном доме Лидии Кашиной был создан «Музей поэмы «Анна Снегина», где уже в 1995 году, как когда-то в 1918-м, по барскому дому опять прошли большевики, воплотив в этой экспозиции и сейчас, как тогда, «грядущего хама». К сапогам персонажей поэмы Лабути, Прона Оглоблина экспозиционеры сделали причастным и Сергея Есенина, вошедшего в этой компании в чужой дом со своими вещами, столом и вазой из московской квартиры. Этот заключительный аккорд преобразований, уничтожавших историко-бытовые ансамблевые музеи, сделал причастным к «погрому высокой культуры» того, кто сам этой культурой является. Размещение на одном экспозиционном стенде фото Петра Мочалина, портрета Сергея Есенина и фотографии Есенина с матерью за самоваром не может быть оправдано ни надуманным экспозиционерами сюжетом поэмы, ни родственными отношениями («Галина Петровна, наверное, не знает, что Мочалин родственник Есенина»). Кровное родство не всегда предполагает родство духовное, - как говорят, «в семье не без урода». Есенин был желанным гостем константиновской помещицы, не однажды ему выпадала роль её заступника перед новой властью, и если ему пришлось посетить это имение «в его минуты роковые» в компании с Петром Мочалиным (Проном Оглоблиным), как это происходит в поэме «Анна Снегина», то это могло быть только стремление, насколько возможно в создавшейся ситуации, примирить «и тех и этих», своим присутствием самортизировать неизбежность «законных» действий новых хозяев. Ни просить, ни требовать чужое поэт не мог по благородству своей души, несродной революционным грабежам.

И пока гости музея, в том числе и щедрые финансисты, могут видеть барскую усадьбу, обнесенную забором, напоминающим загон для скота, с прекрасно отреставрированным домом с мезонином, в котором размещена экспозиция, даже отдаленно не передающая эстетику дома Лидии Кашиной, с мастерски выполненными муляжами рукописей, книг и фотографий, за изготовление которых художники получали деньги только до того момента, пока эти уникальные копии не были помещены в витрины, и благодарственную табличку, выполненную в эстетике похоронного бюро. За экспозиционной и административной бутафорией, как всегда, не хватило денег на создание условий для хранения музейных предметов, не говоря уж об условиях работы и жизни их не главных хранителей.

В музейном деле произошло вытеснение личности не только в литературных и мемориальных экспозициях.

Музейные работники, призванные быть самыми чуткими, «как в смирительную рубашку», даже саму природу превращают в «бетон» собственных концепций.

Есенинскую деревню к юбилею так пригладили, что по ландшафтному решению она не отличается от рязанских улиц с постриженными кустарниками и городскими клумбами с цветочками, которые «ни при какой походе» в Константинове не росли. И какие тут «копны свежие», когда даже запаха скошенной травы всё лето не бывает, - так бесследно перемалывает траву особо ценная и дефицитная машина. А уж если «высокие» гости едут, то сотрудники музея обязаны чуть ли не зубами выдергивать не только крапиву, «обрядившуюся ярким перламутром», но и каждую не ко времени проросшую травку или полевой цветок, чтобы заповедные луга не отличались от колхозно-образцовых, как будто эта элита вся сплошь состоит из специалистов Агропрома. И вовремя не позаботившись о переселении вестников весны, грачат сбрасывают вместе с гнёздами. А пока их не уберут, покалеченных и убитых, над ними с душераздирающими криками кружатся птицы, да сотрудница музея, родственница поэта, под ухмылки коллег ходит-плачет по усадьбе: что ж тут поделаешь – есенинская кровь.

Такое увековечение «не каждый рождён перенесть», но оно и не особенно удивляет. Ведь «нынешняя государственность берёт свое начало в 1917 году и является прямым продолжением советской: остался прежним состав научной и культурной элит, и даже в составе самого нового из элитных слоев – экономического - прежняя элита доминирует». Но, независимо от того, будет ли в ближайшее время музейная наука идти по пути переработки высокой культуры в пролетарскую, «как завещал великий Ленин», или возродится в своей подлинной эстетике, Константиново «воскреснет, вернется в Россию стихами Сергея Есенина; и «от человеческой свободы, от внутренних процессов в русском народе» «в истории могут начаться события, которые будут всё более и более принимать характер метаисторический, и это будет как бы время исторических чудес».

Сбывается пророчество Дмитрия Мережковского: «хама грядущего победит лишь грядущий Христос». Россия повернула на дорогу к Храму, и музею на этом пути принадлежит не последнее место. Вернуть музей из политики в разряд искусства возможно при наличии высокой теории, способной наделить музейное дело единым смыслом. Новая музейная наука объединит музей-храм и музей-форум, соединит прошлое и настоящее. Художники, умеющие даже «экспонировать воздух», возвратят самоценность музейным реликвиям, и музейные экспозиции станут не иллюстрациями к учебнику, а произведениями искусства, «инструментом формирования и совершенствования личности».

 

Оглавление